Плюс, конечно, стихи, знакомые из школьной программы.Что мы знаем об Александре Сергеевиче? Если вдуматься, не так уж и много. Вот несколько общеизвестных фактов: его благословил Державин; он носил бакенбарды и был женат на красавице Гончаровой; общался с декабристами и был сослан царем; на Тверской стоит бронзовый памятник… Ну и так далее. Плюс, конечно, стихи, знакомые из школьной программы.
Я нарочно утрирую. О Пушкине, разумеется, известно гораздо больше. Написано много книг, существуют дотошные исследования пушкиноведов. Но книги эти, хоть и любопытны, а все же говорят о Пушкине меньше, чем его собственные стихи.
Биографии Александра Сергеевича мы часто придаем определяющее значение. Но факты, которые нам известны, имеют лишь косвенное отношенье к поэту. Жуковский писал Пушкину: «Обстоятельства жизни, счастливые или несчастливые, — шелуха», и Пушкин с ним соглашался. Факты биографии — слишком простой, примитивный ключ. Порой им пользуются так же грубо, как фомкой.
В одном из изданий, приуроченных к пушкинским датам, я вычитал гипотезу вполне в духе нашего времени: мол, Александр Сергеич был заказан Дантесу за карточные долги. Историческая дуэль была заказным убийством. Смеха ради можно выдвинуть десяток подобных версий — поэт ведь мертв, ответить он не сумеет. Но даже если б вдруг такая гипотеза подтвердилась, это мало что изменит в моем отношении к Пушкину. Я уверен, что облик поэта в первую очередь формируют стихи. Будь даже Пушкин дьявольски корыстолюбив, имей радикальные взгляды — стихи окупают все. Ведь гений ходит, где хочет, не разбирая, какое тысячелетие на дворе, каков политический климат, какие шляпки на женщинах. А факты биографии — частное дело человека, пишущего стихи.
Спекуляции на фактическом материале и создают тот дурной миф о поэте, который во многом заслонил от нас человеческое лицо Пушкина. Как это говорил управдом у Булгакова: «А лампочки в подъезде, что, Пушкин вывернул?», «А за нефть Пушкин платить будет?». Пушкин — кто же еще. И вот уже Пушкин останавливает коня на скаку, Пушкин ходит в народ, скрывается от охранки. Пушкин, как компьютерная мышь, разгуливает по амбарам любого текста.
Слово пушкин на русском языке означает поэт. Мы можем выбрать того пушкина, который нам нравится больше: пушкина-Лермонтова, пушкина-Гоголя, пушкина-Блока, пушкина-Бродского. Это имя магнитом тянет то к одной, то к другой фамилии. Здесь, впрочем, нету большой беды. Александр Сергеевич тем, может быть, и велик, что удивительно легко и талантливо перевоплощался в своих персонажей. Он частенько бывал царемпетром, моцартом, дантом, пугачевым, оставаясь при этом Пушкиным.
Собственные имена со временем превращаются в нарицательные: пушкин, гоголь, лермонтов бесконечно далеки от тех, кто носил эти фамилии. Они стали историко-культурными знаками, сухой информацией, не имеющей к нам отношения.
Это, вероятно, неизбежный процесс, но, отстраненно воспринимая литературу, мы обкрадываем сами себя. Ведь она — как зеркало, в котором каждый может найти то, что ищет. Любое состояние души, любой поворот событий можно в принципе сопроводить литературным аккомпанементом из «Маленьких трагедий» или, скажем, «Героя нашего времени».
Воспринимать произведения искусства можно вообще двумя способами. Назовем их условно «авторский» и «потребительский». Второй, к сожаленью, самый распространенный. Он предлагает сторонний, внешний взгляд на искусство. Мы словно бы идем по музейной зале, обращая внимание лишь на таблички с названиями картин и скульптур. Жил, скажем, такой художник — Рембрандт. Написал картину «Даная». Смотрим мы на нее и видим прежде всего слова «рембрандт» и «даная». Переходим к следующему экспонату музея…
Авторский способ требует гораздо больше усилий. Тот, кто им пользуется, как бы присваивает себе произведенье искусства. Он прислушивается к своим чувствам, соглашается и не соглашается с тем, что видит, слышит, читает.
Ролан Барт советовал переписывать текст от руки, чтобы лучше понять его. Текст в этом случае обретает вторую жизнь. Ведь то, что пережил автор, нам нужно прожить заново. Чтение таким образом превращается в род сотворчества. А текст становится своим — от и до.
Именно так Остап Бендер заново сочинил «Я помню чудное мгновенье». «Правда, хорошо? — спрашивал он. — Талантливо? И только на рассвете, когда были дописаны последние строки, я вспомнил, что этот стих уже написал А. Пушкин. Такой удар со стороны классика!».
Именно так воспринимал пушкинские стихи и Михаил Лермонтов. Екатерина Сушкова вспоминает его комментарий при исполнении известного романса:
«Но пусть она вас больше не тревожит;
Я не хочу печалить вас ничем.
— О, нет, — продолжал Лермонтов вполголоса, — пускай тревожит, это вернейшее средство не быть забыту.
Я вас любил безмолвно, безнадежно,
То робостью, то ревностью томим;
— Я не понимаю робости и безмолвия, — шептал он, — а безнадежность предоставляю женщинам.
Я вас любил так искренно, так нежно,
Как дай вам бог любимой быть другим.
— Это совсем надо переменить; естественно ли желать счастье любимой женщине, да еще с другим? Нет, пусть она будет несчастлива; я так понимаю любовь, что предпочел бы ее любовь — ее счастию; несчастлива через меня, это бы связало ее навек со мною! …А все-таки жаль, что я не написал эти стихи, только я бы их немного изменил».
Такой способ восприятия никак не назовешь потребительским. В нем нет ни капли той инерции, с которой многие из нас воспринимают и чужое искусство, и свою жизнь. Это главное. Так что вопрос «что мы знаем о Пушкине?» сводится в конце концов к другому вопросу: а о самих себе много ли мы знаем?
Неоднократно я слышал гипотезы о том, чем занимались бы Моцарт или Пушкин, живи они в наше время. Наиболее распространенные из них: Пушкин писал бы рок-тексты, а Моцарт — музыку для рекламных роликов. Но думаю, важно не что делал бы Пушкин, а как, с каким выраженьем лица.
Это как для поэта заключается главным образом в языке. А он достается нам по наследству от предшествующих поколений. И, осознав себя в языке, мы приобщаемся к ним. Русский язык воплотил через Пушкина (как немецкий через Гете, а английский — через Шекспира и Байрона) такое количество архетипов, что на них одних уже может строиться не только национальная литература, но и национальное сознание. И значит, после того, как были написаны "Дар напрасный, дар случайный", "Мороз и солнце", "Я вас любил", "На холмах Грузии", "Чистейшей прелести чистейший образец" — мир уже не мог оставаться прежним (потому как не мог оставаться прежним язык), даже если бы эти стихи и писались в стол. Пушкин сделал нас взрослее и проявленней в языке. «И жизнь, и слезы, и любовь» — такие простые слова. Да они каждому придут в голову! Но не потому ли, что их уже произнес Пушкин?
Мужество Пушкина вызывает безмерное уважение. Оно, помимо прочего, и в том, что, создав так называемый "классический стиль" и в короткий срок оснастив его шедеврами, он сумел шагнуть за рамки своего времени. Время это, оставив след в пушкинских текстах, навсегда стало прошедшим. А язык, на котором Пушкин выражал свои чувства и мысли, — пригоден и для выражения наших мыслей и чувств.
Расстояние между Пушкиным и тем, что он написал, колоссальное. С возрастом оно становилась все глубже. Поздняя пушкинская лирика отличается от ранней, помимо прочего, еще и отсутствием личностных характеристик автора. Мы можем сказать нечто о человеке, которым написано послание "К Чаадаеву", "Демон" или "19 октября". Но "Пророк", "Три ключа", "Отцы-пустынники", "Воспоминание" написаны как бы "человеком вообще" или всем человечеством. И дело здесь не только в наличии или отсутствии биографических реалий, а в предельной освобожденности интонации и очищенности поэтической дикции. Это наводит на мысль о всепонимании Пушкина, о его способности адекватно выразить любое мнение, любой взгляд на вещи. А в конечно счете — о гуманизме Пушкина.
Оставим фактическую сторону дела хранителям музеев и заповедников. А Пушкин, я думаю, сегодня зависит от нас больше, чем мы от него. Он действительно — наше все. Даже больше: он и есть мы.
В романе о Пушкинском заповеднике Сергей Довлатов писал: "Не монархист, не заговорщик, не христианин – он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом". То есть — нам с вами.
|